![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
stah...И тогда я ударил её.
Я рос хилым и болезненным ребенком.В довершение всего, отец мой по молодости, глупости и пьянке угодил за решетку "на всю катушку", когда мне не было и пяти лет, и я остался с матерью - маленькой и очень молодой еще женщиной, которая в душе считала, что отец испортил ей жизнь, но не признавалась вслух этом даже самой себе. Она всю жизнь ждала его, а дождавшись и прожив с ним всего четыре счастливых года, умерла от рака мозга. Но все это было потом. А в тот момент моя мать, казалось, была обозлена на весь свет, который встал против нее огромным и страшным зверем без лика и породы. Зверь этот грозил разорвать ее надвое, растоптать то немногое человеческое, что у нее еще осталось. Все вокруг таило в себе угрозу ее существованию - свекровь, в квартире которой она была вынуждена жить, работа, не дававшая ей ничего, кроме химических ожогов и нищенской зарплаты. Наконец, одной из теней этого зверя был я, ее сын, таскавший домой синяки, замечания и двойки в дневнике, постоянно, несмотря на свою хилость, ходивший с ободранными коленками и порванными штанами, вечно попадающий в какие-то истории. Со всем этим она боролась очень просто - брала ремень и вколачивала мне в голову через задницу хорошие манеры, уважение и любовь к труду. Но надо сказать, что дальше задницы эти благие намерения не поднимались, и постепенно в ход пошли выбивалки для ковров, электрические шнуры и прочие, более мощные средства убеждения, которые использовались матерью "по мере необходимости"...
Шло время, я рос. Росли со мной и провинности. Незадолго до того, как мне исполнилось двенадцать лет, мать получила ордер на квартиру - собственную квартиру. Она была настолько рада съехать от свекрови, что даже не стала ждать моего Дня рождения, после которого нам явно светила двухкомнатная квартира, и сбежала в "одиночку". Там никто не указывал ей, как жить, воспитывать ребенка и хранить семейный очаг. И воспитательные меры начали принимать все более ожесточенный характер. В один из таких вечеров я попытался было сбежать из дома и в страхе провел ночь на чердаке - среди труб, загаженных голубями, отзвуков чужих голосов, доносившихся из вентиляции и шума поднимающегося и опускающегося лифта.
Домой я пришел наутро, грязный, усталый и голодный. На столе лежала записка от матери, в которой говорилось, что я - бессердечная скотина и совершенно не считаюсь с ее тяжелой жизнью и расшатанными нервами. Также в ней было написано, что меня больше пальцем не тронут, если я обещаю не убегать и вечером буду дома. У меня совершенно не было сил, чтобы как-то отреагировать на записку - я лишь принял ванну, поел и забылся на диване.
Проснулся я от удара. Надо мной стояла мать, в руке ее была выбивалка для ковра. Она ударила меня один раз - видимо, чтобы я проснулся. После чего начала допрос, где я был, сопровождая его соответствующим случаю способом донесения информации. Внезапно в голове у меня словно замкнуло что-то, в глазах потемнело, я явственно вспомнил ее записку и обещание в ней...
***
... И тогда я ударил ее.
Мы стояли на платформе метро. Девочка была высокой, чуть выше меня. Она была красивой - по моим непритязательным меркам, во всяком случае. "Я" - это поджарый и жилистый молодой человек двадцати двух лет, в футболке навыпуск, джинсах не первой молодости, дешевых кроссовках и со свежезашитым продольным шрамом на на внутренней стороне левой руки - от локтя к кисти. Мы были знакомы более полугода, но между нами почти ничего не было - она не могла решиться и преступить черту, которая отделяет девушку от женщины, а я не настаивал, боясь, что моя настойчивость может привести к разрыву отношений. Мы были очень нежны друг с другом, нам хватало простого общения, пожатия руки, поцелуя... Мы понимали друг друга с полуслова и никогда не ссорились.
Ну, почти никогда. Первая же наша ссора была крайне бурной и произошла примерно через четыре месяца наших отношений. Тогда она выбежала из гостей, крикнув:"Не смей ходить за мной!" Я пошел к столу, залпом выпил стакан водки и, закрывшись в ванной решил вскрыть себе вены. Достав лезвие, я полоснул по руке. Пролитая мною моя же кровь моментом отрезвила меня, и я перебинтовал руку полотенцем. Примерно в тот же момент дверь в ваную комнату была снесена мощным усилием нескольких человек, девушку догнали и вернули, а я заработал свежий синяк от хозяина квартиры, в которой была вечеринка. После этого случая все как-то само собой забылось и остались лишь слова, что мы никогда-никогда не будем ссориться. Обещания этого хватило еще примерно на столько же. Я даже не помню, из-за чего произошла "та" наша ссора. Помню только, что спустя неделю, мне стало крайне плохо без нее. Настолько плохо, что я пошел в ванную комнату, сломал одноразовый BiC и со всей дури рубанул себе по левой руке. Вдоль руки, от локтя к кисти.
Наверное, я все-таки родился в рубашке. В то время мы с другом снимали двухкомнатную квартиру, и друг, приди он домой на четверть часа позже, наверняка застал бы в этой квартире свежего жмурика и забрызганную кровью ванну. Но в тот день его отпустили с дежурства чуть раньше, и он успел вызвать скорую, треснуть мне по морде и перетянуть руку сетевым шнуром от магнитофона. Приехавшие фельдшеры налили мне спирту, вкатили анальгина, перевязали руку и увезли в Склифу. Там меня залатали, попутно заметив, что такой разрез сделал бы не всякий практикующий хирург, наложив на руку с десяток швов и продержав в отделение психосоматики трое суток. Она не приехала встречать меня. Она появилась на следующий день, осторожно осведомившись по телефону, может ли она меня видеть. Я согласился, хотя чуствовал себя далеко не лучшим образом. Мы встретились на ВДНХ и решили спуститься в метро, чтобы поехать ко мне. Стоя на платформе в ожидании поезда, она начала разговор о том, где и как она провела эти две недели. "Знаешь," - сказала она мне, - "мы были с Данилой. Ну, ты его знаешь..." Я знал Данилу, высокого, породистого жеребца, весельчака и балагура, без царя в голове. "Мне было очень плохо. И он пожалел меня..." И снова, как и десять лет назад, я явственно ощутил присутствие тьмы в свем разуме. Я понял, что в ней не осталось ничего, кроме жалости ко мне...
***
...И тогда я ударил ее.
В лице женщины, стоявшей передо мной, не было и искры разума. Злость на себя из-за пьянки, которой не должно было быть, злость на меня из-за угробленных на семейную жизнь десяти лет, на мое невнимание к ней, на мои поздние приходы с работы, поездки по друзьям, компьютер, ежедневно крадущий меня у нее...
Она была мудра. Настолько мудра, что не давала мне почувствовать свою слабость. Но сегодня, когда она пришла вусмерть пьяной, дав обещание не напиваться, я не увидел в ее глазах и капли здравого смысла. Только ненависть и животный страх за содеянное....
Я рос хилым и болезненным ребенком.В довершение всего, отец мой по молодости, глупости и пьянке угодил за решетку "на всю катушку", когда мне не было и пяти лет, и я остался с матерью - маленькой и очень молодой еще женщиной, которая в душе считала, что отец испортил ей жизнь, но не признавалась вслух этом даже самой себе. Она всю жизнь ждала его, а дождавшись и прожив с ним всего четыре счастливых года, умерла от рака мозга. Но все это было потом. А в тот момент моя мать, казалось, была обозлена на весь свет, который встал против нее огромным и страшным зверем без лика и породы. Зверь этот грозил разорвать ее надвое, растоптать то немногое человеческое, что у нее еще осталось. Все вокруг таило в себе угрозу ее существованию - свекровь, в квартире которой она была вынуждена жить, работа, не дававшая ей ничего, кроме химических ожогов и нищенской зарплаты. Наконец, одной из теней этого зверя был я, ее сын, таскавший домой синяки, замечания и двойки в дневнике, постоянно, несмотря на свою хилость, ходивший с ободранными коленками и порванными штанами, вечно попадающий в какие-то истории. Со всем этим она боролась очень просто - брала ремень и вколачивала мне в голову через задницу хорошие манеры, уважение и любовь к труду. Но надо сказать, что дальше задницы эти благие намерения не поднимались, и постепенно в ход пошли выбивалки для ковров, электрические шнуры и прочие, более мощные средства убеждения, которые использовались матерью "по мере необходимости"...
Шло время, я рос. Росли со мной и провинности. Незадолго до того, как мне исполнилось двенадцать лет, мать получила ордер на квартиру - собственную квартиру. Она была настолько рада съехать от свекрови, что даже не стала ждать моего Дня рождения, после которого нам явно светила двухкомнатная квартира, и сбежала в "одиночку". Там никто не указывал ей, как жить, воспитывать ребенка и хранить семейный очаг. И воспитательные меры начали принимать все более ожесточенный характер. В один из таких вечеров я попытался было сбежать из дома и в страхе провел ночь на чердаке - среди труб, загаженных голубями, отзвуков чужих голосов, доносившихся из вентиляции и шума поднимающегося и опускающегося лифта.
Домой я пришел наутро, грязный, усталый и голодный. На столе лежала записка от матери, в которой говорилось, что я - бессердечная скотина и совершенно не считаюсь с ее тяжелой жизнью и расшатанными нервами. Также в ней было написано, что меня больше пальцем не тронут, если я обещаю не убегать и вечером буду дома. У меня совершенно не было сил, чтобы как-то отреагировать на записку - я лишь принял ванну, поел и забылся на диване.
Проснулся я от удара. Надо мной стояла мать, в руке ее была выбивалка для ковра. Она ударила меня один раз - видимо, чтобы я проснулся. После чего начала допрос, где я был, сопровождая его соответствующим случаю способом донесения информации. Внезапно в голове у меня словно замкнуло что-то, в глазах потемнело, я явственно вспомнил ее записку и обещание в ней...
***
... И тогда я ударил ее.
Мы стояли на платформе метро. Девочка была высокой, чуть выше меня. Она была красивой - по моим непритязательным меркам, во всяком случае. "Я" - это поджарый и жилистый молодой человек двадцати двух лет, в футболке навыпуск, джинсах не первой молодости, дешевых кроссовках и со свежезашитым продольным шрамом на на внутренней стороне левой руки - от локтя к кисти. Мы были знакомы более полугода, но между нами почти ничего не было - она не могла решиться и преступить черту, которая отделяет девушку от женщины, а я не настаивал, боясь, что моя настойчивость может привести к разрыву отношений. Мы были очень нежны друг с другом, нам хватало простого общения, пожатия руки, поцелуя... Мы понимали друг друга с полуслова и никогда не ссорились.
Ну, почти никогда. Первая же наша ссора была крайне бурной и произошла примерно через четыре месяца наших отношений. Тогда она выбежала из гостей, крикнув:"Не смей ходить за мной!" Я пошел к столу, залпом выпил стакан водки и, закрывшись в ванной решил вскрыть себе вены. Достав лезвие, я полоснул по руке. Пролитая мною моя же кровь моментом отрезвила меня, и я перебинтовал руку полотенцем. Примерно в тот же момент дверь в ваную комнату была снесена мощным усилием нескольких человек, девушку догнали и вернули, а я заработал свежий синяк от хозяина квартиры, в которой была вечеринка. После этого случая все как-то само собой забылось и остались лишь слова, что мы никогда-никогда не будем ссориться. Обещания этого хватило еще примерно на столько же. Я даже не помню, из-за чего произошла "та" наша ссора. Помню только, что спустя неделю, мне стало крайне плохо без нее. Настолько плохо, что я пошел в ванную комнату, сломал одноразовый BiC и со всей дури рубанул себе по левой руке. Вдоль руки, от локтя к кисти.
Наверное, я все-таки родился в рубашке. В то время мы с другом снимали двухкомнатную квартиру, и друг, приди он домой на четверть часа позже, наверняка застал бы в этой квартире свежего жмурика и забрызганную кровью ванну. Но в тот день его отпустили с дежурства чуть раньше, и он успел вызвать скорую, треснуть мне по морде и перетянуть руку сетевым шнуром от магнитофона. Приехавшие фельдшеры налили мне спирту, вкатили анальгина, перевязали руку и увезли в Склифу. Там меня залатали, попутно заметив, что такой разрез сделал бы не всякий практикующий хирург, наложив на руку с десяток швов и продержав в отделение психосоматики трое суток. Она не приехала встречать меня. Она появилась на следующий день, осторожно осведомившись по телефону, может ли она меня видеть. Я согласился, хотя чуствовал себя далеко не лучшим образом. Мы встретились на ВДНХ и решили спуститься в метро, чтобы поехать ко мне. Стоя на платформе в ожидании поезда, она начала разговор о том, где и как она провела эти две недели. "Знаешь," - сказала она мне, - "мы были с Данилой. Ну, ты его знаешь..." Я знал Данилу, высокого, породистого жеребца, весельчака и балагура, без царя в голове. "Мне было очень плохо. И он пожалел меня..." И снова, как и десять лет назад, я явственно ощутил присутствие тьмы в свем разуме. Я понял, что в ней не осталось ничего, кроме жалости ко мне...
***
...И тогда я ударил ее.
В лице женщины, стоявшей передо мной, не было и искры разума. Злость на себя из-за пьянки, которой не должно было быть, злость на меня из-за угробленных на семейную жизнь десяти лет, на мое невнимание к ней, на мои поздние приходы с работы, поездки по друзьям, компьютер, ежедневно крадущий меня у нее...
Она была мудра. Настолько мудра, что не давала мне почувствовать свою слабость. Но сегодня, когда она пришла вусмерть пьяной, дав обещание не напиваться, я не увидел в ее глазах и капли здравого смысла. Только ненависть и животный страх за содеянное....
